— Да, из Староконюшенного переулка.

— Да, под его сообщения, в 1942 году, но не в Москве, а в эвакуации, далеко на Урале, в селе Челябинской области. А когда исполнилось два годика, мы вернулись в Москву, в наш двадцать шестой арбатский двор, в котором была нескончаемая драма Монтекки и Капулетти. Все в наших домах были бедные. Квартира, двенадцать комнат, двенадцать семей, сорок человек, и одна кухня. Мое любимое место – длинный коридор. Кто-то на гармошке играл параллельно с радио, которое включалось в шесть утра и не замолкало до ночи, а я танцевала. Вальсировала между комнатами и людьми, тащившими кастрюли и чайники на ту единственную кухню. На улицу меня переманивала уличная гармонь. Я танцевала без приглашения, давала бесплатный концерт без заявок.

Слева был двадцать восьмой дом, проходишь в арку и попадаешь в другой двор – богатый, где жили генералы с генеральскими детками. Мы, бедняки, с ними враждовали, были конфликты, драки.

Моя тетя, мамина родная сестра, была замужем за военным. После войны его направили в Берлин, они всегда присылали нам такие посылки, которые для Советского Союза были в диковинку. Немецкая шубка из кролика была загляденьем. При этом они постоянно переезжали с места на место как все военные, и на лето мама нас с братом, который на четыре года меня старше, посылала к ним. То это был Ярославль, то Ташкент, то Даугавпилс, и три месяца мы купались в абсолютном счастье. Это было такое любимое лето! В 1952 году мы были в Ярославле. Мы резвимся, и вдруг тетя мне говорит: «Ты уедешь в Москву пораньше, мама поведет тебя в хореографическое училище». Я пустилась в рев. Всю дорогу – а ехала я, десятилетняя, одна - не могла смириться с тем, что у меня отнимают кусочек драгоценного веселого августа. Мама встретила на вокзале. Пойдем, говорит. Я безумно не хотела туда. Пришли, опоздали. Народу – тьма! Три тура отбора. Мы попали ко второму. Инструктор подходит и твердит: «Я вас не видел на первом». Это означало, что шансов нет. Но мама моя была очень красивой. Просто очень. Он смотрит на нее, а она оправдывается: «Знаете, дочку отправляла в Ярославль…» Мужчина пошел узнать. Видимо, оглядев маму, подумал, что и дочка станет такая ничего. Велел ожидать. Ждем. Передо мной девочка с огромными бантами и гувернанткой. Богатая. Села на такой шпагат, на сякой, на третий… А я вообще и не пробовала так. Я-то просто, между кастрюль и чайников… Какая, я думаю, она артистка, ее сейчас возьмут, а нам делать тут нечего. Проходит время, выходит она со слезами. Говорит, на третий тур можно не приходить. «Мама, что мы сидим, пойдем домой», - говорю я. Мама меня жалела, но не думала меня слушать. «Ну посиди, потерпи, еще немного, мы же не зря сюда пришли», - успокаивала она. Входим. Стали меня тянуть туда-сюда, на пол класть, вывороты делать.

— Не-е-е-т. Думаю, закричи я, меня и проверять бы не стали. Да и оказалась я с растяжкой, выворотная. Потом сказали мне: «Прыгни, девочка». Я сразу не поняла, как, но оттолкнулась и поняла, что как будто взлетаю. Меня было не остановить. Приемная комиссия кричала «Хватит, хватит!» Потом они предупредили, что сейчас заиграет концертмейстер. «Что ты услышишь, то и изображай», - велели мне. Это же моя стихия, я окончательно раскрепостилась. То полька зазвучит, то испанский танец, а я и не понимала, чем один отличается от другого, но пустилась в пляс, как во дворе, как под наше радио, как под гармошку соседа. «Стоп, стоп, стоп!», - дружным криком раздалась команда педагогов. И все дружно засмеялись. Я обиделась. Смотрю на них и спрашиваю: «Почему вы смеетесь?» Меня тут же успокоили. Мы с мамой вышли, к нам подошел смотревший на нее инструктор и сказал: «Приходите завтра на медицинскую комиссию, третьего тура вам не надо». Взяли. Представляете, я возвращаюсь в свой арбатский двор, спустя неделю я иду по нему с нотной папочкой, зачисленная в хореографическое

— Сейчас бедных дворов на Арбате нет.

— Похоже, что я одна. Когда я попала в училище, стала очень известной уже на два двора. К кому-то из генералов меня однажды позвали в гости. Вошла в подъезд, в лифт, который поднял меня в рай… Это что, так можно жить? - спросила про себя. Не один раз я потом ходила из своей коммуналки в эти изящные квартиры, но всегда возвращалась в свой двор. Мне он был ближе, и я никому не давала говорить о нем плохо. У нас было веселее, ночами во дворе дралась шпана, а мое сердце колотилось: «Только бы брата среди них не было».

— Не-е-е-т, что вы! Я такая же была. Но мне уже надоело говорить, что человек совершил этот поступок спонтанно. Человек по своему складу не то, что не предатель, а такой порядочности, что просто в какой-то момент люди сыграли на его слабом месте.

— Да, а в то время это означало, что его больше никогда не выпустят из СССР.

— Естественно, не только фотография сыграла свою роль. Но снять такое – подлость. Блиох лез к нам в друзья. Мы были знакомы с тех времен, когда он еще жил в Советском Союзе, делал прекрасные фотографии с нашими выступлениями, негативы он потом увез с собой. Блиох в Америке был совершенно беднющий, и когда случилась эта история с Сашей, он, видимо, очень задорого все продал. Ведь три дня Годунов и я были главной новостью на американском телевидении и в газетах.

— Нет, он появился только в разгар событий, когда Саша сидел в аэропорту, а я в самолете. Бродский три дня был с Годуновым и помогал ему с переводом.

— Через месяц. Саша говорил очень медленно. «Милочка, я тебя не предавал», - произнес он. Я знаю, Саша, - ответила я ему. - Могу тебе рассказать все, что с тобой произошло. Я знала, что он меня не предавал.

— У него были помощники, но не было друзей. Ни здесь, ни там. Столько людей потом говорило «я был другом Саши». Да каким ты другом был, хочется спросить. Друзьями его были Юра Владимиров и Нина Сорокина. Нина – моя подруга, с которой мы с первого дня поступления в училище, и ни разу в жизни друг друга не подвели. Другом нашим был и Костя Костарев, оперный концертмейстер Большого театра.

А «друзей» в кавычках я столько повидала до встречи с Сашей, я их всех знала. Я со своим первым мужем Станиславом Власовым весь мир объездила к тому моменту, мы имели такой огромный успех и нам тогда еще предлагали остаться в США. Но разговаривали всегда со мной. «Вы будете здесь миллионерами», - убеждали представители американских импресарио. Когда мы потом приехали в ту роковую поездку вместе с Сашей, нас встречали те же люди, и я поняла: пойдет обработка. В том время в Советском Союзе был железный занавес - но не для меня. Я не вылезала из поездок за границу, по два месяца, по три. Мне становилось плохо от одной мысли, что скоро опять уезжать из дома надолго. Многие меня не поймут, но нас со Славой Власовым постоянно звали в Америку выступать. Он был великолепным балетмейстером. То, кем я стала, все благодаря ему. Он сделал из меня балерину такого уровня. Я была способной, но без его номеров и без его руководства я бы не стала такой востребованной. Слава был красив, талантлив, старше меня на девять лет. Это очень хорошая разница в возрасте. Он был мужчиной, который меня вел. И когда я уже ушла к Саше, нас со Славой звали на очередные три месяца в США. Звали не просто труппу Большого театра, а нас персонально, на сольные концерты, для которых мы готовили пять-шесть номеров. Параллельно с этим полгода длился мой роман с Сашей, это были метания…

Некоторое время назад подруга подарила мне планшет, и я наткнулась на комментарии людей, обсуждавших наши отношения. О том, что я предала Годунова, что я не любила его… И никто не вспоминал трагедию выбора, которую я переживала три дня в Ил-62 в аэропорту имени Кеннеди. Не дай бог никому это пережить.

— Я перечитываю его письма и постоянно вспоминаю его слова: «Везде всё одинаково». В плане бюрократии, отношений с импресарио и прочими. И это не могло не отражаться на его творчестве. Когда я в интернете посмотрела его выступления в рамках его собственной труппы – в 1981 году, в Буэнос-Айресе, Токио… У меня внутри все перевернулось. Он, с его длинными ногами, делает только один прыжок и втыкается в кулису. Он привык к другому масштабу сцены. Танцуя в «Раймонде», в «Гибели Розы», в других спектаклях он совсем не видит балерину! Если их можно назвать балеринами после Плисецкой, Бессмертновой, Семеняки, Сорокиной… Представляю, как у него все разрывалось внутри. Он зарабатывал деньги, а это тоже имидж. Смотрела я на это всего лишь несколько лет назад, но очень его хорошо почувствовала, ведь никто так не знает его нутро, как я.

— Нет. Людям, которые кричат «Да вы что, он там зарабатывал миллионы!», трудно объяснить, что самореализация танцовщика его уровня заключается совсем в другом. Не в гонораре, не в роли в «Крепком орешке». Когда я включила этот «Крепкий орешек», то после первого же кадра выключила видеомагнитофон. У него было полно предложений с подобными сценариями, за которые многие бы цепко ухватились, а он отказывался. Надо быть Годуновым. Он ждал сценарий со своей индивидуальностью, но когда понял, что его не будет, отчаялся. Бегать в кадре со свирепой рожей, изображая бандита, было не для него.

Саша и про Жаклин (Жаклин Биссет, британская актриса, спутница жизни Годунова – прим. «Р-Спорт») говорил, когда у них начался роман, так: «Она хотя бы европейка, а не эта…». Этим все сказано. Меня саму раздражал американский стандарт и эти вечные тридцать два зуба, «Бьютифул! Вери найс». Но живут в Америке и другие люди, сразу вспоминаю двух сестер-близняшек, которые были поклонниками еще нашего дуэта со Славой Власовым. Они знали русскую культуру, Чехова, Достоевского, одна из сестер была женой известного американского балетного критика Клайва Барнса. Клайв однажды сказал о Саше: «Если бы он остался в России, он сделал бы больше». А другой критик Льюис Сигал высказался так: «Он принес в жертву величие своего танца во имя спуска в голливудское небытие».

Саша мне как-то написал: «Ты бы здесь не смогла».

— И он.

— Когда мы стали жить вместе с Сашей, я не знала, что такое быт. Не потому что я белоручка, просто у него в руках все горело. Он был мудрее меня. Мы готовимся к моему дню рождения, и он меня спрашивает: «Кого ты позовешь?». Я назвала ему одну знакомую. «Она же фальшивая», - добавил он. Назвала другую. «Она же ненавидит тебя. Завидует тебе», - приметил он и вспомнил некий случай. Я с ним соглашалась. Как-то он мне написал в письме, уже когда жил в Америке, а я здесь: «Не верь тем людям, которые обманывают тебя». Его слова всегда влияли на меня. А перед тем моим днем рождения у нас было мало места в квартире и я отвечаю: «А давай только Юру с Ниной пригласим?». Он же предложил другой вариант: разложил подушки на полу вместо стульев, соорудил большой низкий стол – и места стало достаточно. Помню, он сделал фруктовый салат с мороженым, в который потер шоколад. Саша замечательно готовил. Тот самый грибной суп, о котором много спустя вспоминала Жаклин. В принципе мы варили его вместе, но как это было: Саша чистит овощи и грибы, нарезает, а теперь Милочка все бросает в воду. Котлеты он меня научил делать.

— Да, из бедного арбатского, но вы знаете, что такое учиться в хореографическом училище? Я еле доходила до дома. Мама у нас готовила. А как только поступила в театр, то встретила Славу Власова, мы полюбили друг друга, и мы практически сразу начали вместе жить. А жили мы так: купили квартиру на улице Усиевича, что возле метро «Аэропорт», и с готовкой нам помогала мама, которая была уже на пенсии. А мы занимались творчеством. Я плакала от усталости, потому что дома я была хозяйкой, а на работе Слава разговаривал со мной мягко, но давал жуткие нагрузки. Все это выливалось в успех, во многих журналах были мои фотографии. А в быту также помогали и родители Славы. Его папа работал в правительственном санатории в Барвихе чуть ли не шеф-поваром. Он привозил продукты, готовил, наши мамы убирались в доме. И помогали они нам с удовольствием.

Потом в жизни появился Саша… Бывало, что он говорил: а пойдем в ресторанчик?

- Пойдем, - отвечала я. Ходили в «Будапешт», в «Националь», в «Метрополь». В пешей доступности.

— Нет, тогда еще не знали ни меня, ни его.

— Правильно, им не нужен герой, им нужны сценки без грандиозного масштаба, столь привычного нам. Поэтому Саша не захотел переучиваться у Миши Барышникова в его театре под западную классику. А для него спектаклей там никто ставить не собирался. Это у нас его Иван Грозный был гениальным, или Тибальт в «Ромео и Джульетте», или Спартак, или Паганини… Для них они тоже был гениальными, но не ходовым товаром.

— Но у меня тоже не было никакого выбора. Когда я сидела в том самом самолете, то КГБшники вздохнули. Я сказала им, что добровольно возвращаюсь в СССР и говорить со всеми буду только я, а не вы. Не надо за меня решать. Органы госбезопасности поняли, что им не надо работать. Моя мама все три дня лежала на диване. Все подробности драмы в аэропорту сообщали моему брату, и человек, заместитель председателя КГБ Юрия Андропова, вроде бы проникся ситуацией, понял, что речь о большой любви и предложил вариант нашей встречи с Сашей в Европе. - Только не в Америке! – настаивал он.

Мама видела, как я страдаю, и она поняла, как важно для меня было поехать к Саше, чтобы увидеть его. Когда я была на репетициях, люди из КГБ посещали маму, и она объясняла им, что нам нужно воссоединиться. Причем она, наблюдая мое состояние, внутренне стала мириться с тем, что я могу поехать в Европу как жена к мужу, и могу не вернуться. Но я и мысли такой не держала, что смогу остаться там. Мою жизнь облегчила бы возможность ездить к мужу, но я ни за что бы не стала там жить.

Кстати, сам Саша в США далеко не был свободен в своих передвижениях. Это не была свобода в чистом виде. Он не мог взять и уехать в Европу, потому что американцы запрещали ему, он остался у них, и год или два танцевать он должен был непременно в Америке. Чтобы перелететь океан в такую же капиталистическую страну, он вынужден был судиться с американцами. Мама говорила мне, что ей снилась мутная вода, из которой вышел Саша, и вскоре возник вариант с Западным Берлином, куда для выступления его пригласила замечательная балерина Ева Евдокимова. КГБ мне дал добро на выезд в любой европейский город для встречи с мужем. Я обрадовалась, затем мне сказали, что танцует он в Западном Берлине, а я буду жить в Восточном, на территории ГДР. «Он будет к вам приезжать», - эта фраза чекиста меня не то, что обрадовала, мы так загорелись, мы были такие счастливые, что увидим друг друга. И он прибыл в Западный Берлин, звонит, и тут у меня в голове прокручивается «он будет к вам приезжать». Я насторожилась и сказала Саше: «Нам не надо с тобой встречаться». Я бы себе не простила никогда, если бы в Восточном Берлине он попал в ловушку. Может быть, я сделала ошибку, все-таки со мной ехал директор Большого театра, но ехал и человек в погонах.

— Я думала, что в Большом театре у нас интриги, но когда пришла в фигурное катание, поняла, что Большой – место ангельское. Подковерная борьба в спорте намного более жесткая. В театре у педагогов тоже есть своя конкуренция, но у них все более завуалированно, а в спорте все в открытую, - вспоминает хореограф, чьи ученики становились впоследствии олимпийскими чемпионами.

— Когда Линичук пригласила меня преподать своим фигуристам класс, они мне показались совершенно дубовыми. Гибкости – никакой. Мне это было неинтересно, и я бы не осталась в фигурном катании, если бы не зашла на каток и не увидела Анжелику Крылову, которая за четыре минуты пересказала мне всю жизнь Кармен. Потом я осознала, что за четыре минуты можно рассказать целую жизнь. Поэтому я сторонник истории в танцах на льду.

— Не умаляя достоинств чемпионов мира Габриэллы Пападакис и Гийома Сизерона, я - за историю. Стиль французов не совершенно ни о чем. Это романтика, за которую они мне нравятся. Но, наверное, во мне просто такой менталитет, русская душа. А побеждает реально не всегда история.

Сейчас побеждает кантиленное катание французов, но если наша пара возьмет такой же стиль, то не факт, что он прозвучит на льду. Пападакис и Сизерон завораживают, но сколько они продержатся в этом стиле - вопрос.

— Если брать канадскую пару Тесса Вирчу/Скотт Мойр, то они добились победы с потрясающим вальсом Сибелиуса, рассказав очень чувственную историю. Сколько прекрасной грусти было в них. Их «Кармен» была не традиционной, но это был очень сильный модерн. У Вирчу/Мойра практически нет программ ни о чем. Но, в общем, наступает время экспериментов.

— Класс Вагановой – это техника, в фигурном катании техника тоже развита. Красивая балерина – не та, которая делает тридцать два фуэте, это все должны делать, хотя многие балерины, танцуя «Лебединое озеро», исполняли пируэт по кругу вместо фуэте. А артистки эти потрясающие, но им в редких случаях разрешалось идти на послабления, так как они совершали главное – подавали технические элементы с такой душой и индивидуальностью, что и говорило о профессионализме. И в фигурном катании, когда в паре есть харизма, это захватывает.

— Я не заметила этого. Лена иногда забывается во время программы, причем это больше хорошо, чем плохо, и ее ни в коем случае не нужно ставить в рамки, потому что она очень одаренная девочка. И невероятно, не по годам, экспрессивная, что она явно продемонстрировала в короткой программе «Je t'aime». Она, еще не пережившая взрослых эмоций, давала эту экспрессию на льду. Мы с ней разговаривали на эту тему, и многие бы на ее месте хлопали глазами и махали бы головой, а она все внимала и в прокате интуитивно «шла» по этой музыке.

— Импровизирует. Но я, вспоминая себя, тоже была эмоциональной и, если бы не педагоги, спасибо им большое, так бы наимпровизировала. Лена помимо своего интуитивного творчества еще и слушает. Но тех, кому доверяет.

— Вообще не приходится. Когда я работаю с ней, то веду себя как бы на равных. Дистанция, конечно, есть, но я стараюсь предлагать, а не диктовать. У нее очень красивые длинные руки, прекрасные кисти, и очень важно, чтобы они не болтались. Для этого необходимо постоянно работать, и когда я вижу, что руки ее работают не максимально, то прямо спрашиваю: «Лена, ты забыла?..» Порой она забывает тренировать эти элементы. Приходится убеждать. Но я сама выходила на сцену, и Лену после выхода на лед я хвалила даже за тридцать процентов сделанного от того, что мы по кусочкам отрабатывали на тренировках. Выйти и непременно сделать все в прошлом сезоне, когда она вымахала в настоящую девушку и не могла на сто процентов справляться, по сути, с незнакомым телом, мы от нее не требовали.

— Если в плане хореографии, то те руки, которые не надо было бросать, она сделала на тридцать процентов. Но она выполнила все настолько эмоционально!

— Не особо понимаю постановки вопроса.

— Потому что Женя исполняла все идеально технически.

— Пока она трогательная девочка, тоненькая, с хорошими ручками, но для меня она… девочка. На данный момент, разумеется. Очень прелестная девочка с прекрасно поставленными прыжками, великолепными выездами. Но в новом сезоне она будет уже взрослой, я думаю. Правда, генетику не предугадаешь, может, она постепенно будет расти, в отличие от Лены, и как только вытянется, то в ней проснется весь хореографический потенциал. Пока я не знаю уровня этого самого ее потенциала. Посмотрим на нее уже в стартовавшем сезоне.

— Она прелестна, но что значит «идеал»? Она не сразу к этому пришла. Как только она появилась, то симпатии всех сразу были на ее стороне. Худенькая, высокая. Но сначала она была угловатой. И только потом с ней работали и она стала харизматичной фигуристкой, вызывающей мурашки.

— Лена более экспрессивная. Костнер более романтична.