Это был «дохленький» провинциальный город. Было всего несколько приличных улиц с банками и ларьками. Многие банки до революции принадлежали евреям, это были каменные дома, которые служили одновременно и банками, и жильем для хозяев. Евреям в то время запрещали строить большие дома, а чтобы обойти этот запрет, построенные дома были одновременно и жильем, и местом работы. После революции банки были национализированы, но для минчан того времени они были своего рода местной географической точкой отсчета. В то время часто можно было услышать: «Пойду в банк Хаимовича, Абрамовича или Лесной». Примерно так же многие старые минчане до сих пор называют площадь Победы Круглой площадью.

Мой отец, как путиловский рабочий, во время Гражданской войны был кочегаром на бронепоезде, а когда поляки оккупировали Западную Беларусь, он был в партизанах в начале 20-х годов прошлого века. За эти заслуги он получил квартиру в доме, на месте которого сегодня находится Министерство сельского хозяйства и продовольствия в Минске, напротив нынешнего стадиона «Динамо».

Моя мама — коренная минчанка, ее девичья фамилия была Арендаревич. В семье происхождение фамилии объясняли просто. Ее отец, то есть мой дед, с момента открытия железной дороги в Минске работал на ней. И как рабочий на железной дороге получил в аренду участок земли на пересечении улиц Каменной и Либавской (ныне ул. Авакяна – редакция). Это район первого минского аэропорта. Отсюда пошла и фамилия. Этот район в то время назывался Сенжаны.

Это событие произошло до моего рождения, но долгое время минчане вспоминали, как в 1922 году летом на засеянное поле в этом месте приземлился немецкий самолет. Посмотреть на него сбежались все, кто только мог. Были вытоптаны все посевы. А потом на этом месте был построен аэропорт.

Самые яркие впечатления о Минске 30-х годов — это стройки и очереди. ГУМ, ближайший к нашему дому промтоварный магазин, в то время был полупустой, он оживал, когда привозили галоши ленинградской фабрики «Скороход» или материю. За этими товарами были большие очереди.

Самой большой бытовой проблемой в то время было достояться в очереди за самым необходимым. За хлебом были большие очереди, за сахаром – дикие, за керосином – страшные. В то время еду готовили на примусах, керогаз считался предметом роскоши. Керосин продавался на центральном рынке, в то время он находился на улице Кирова.

Был и своего рода музей красивой жизни — магазин в четырехэтажном здании, сегодня на этом месте вход в метро на площади Независимости. Он был похож на Елисеевский магазин в Москве: роскошные интерьеры, люстры, лепнина, паркетный пол, бочки с черной и красной икрой, колбасы — и соответствующие цены. Но я и мои сверстники на это не обращали внимания. Самым интересным для нас было начавшееся рядом с нами строительство Дома правительства и стадиона «Динамо».

Стройка стадиона «Динамо» была местом наших игр. Если смотреть с центрального входа на стадион, то площадь от нынешней арки до трибун в начале 30-х годов была еврейским кладбищем. Сразу после революции на нем было запрещено хоронить, а во время строительства стадиона это кладбище было снесено.

До строительства стадиона на месте центральной трибуны было два трамплина — большой и маленький. С малого я неудачно упал и месяц пролежал с сотрясением мозга. После начала строительства стадиона и новых прилегающих к нему зданий нашу семью переселили в новую квартиру по улице Карла Маркса, 1.

Свислочь в то время была довольно глубокой и капризной рекой, там были виры и омуты. Мы любили купаться в Конской ямке в районе Сторожевки. В то время наводнения случались ежегодно. Улица Поплавская — нынешняя Янки Купалы — стояла в воде каждую весну.

На нынешней улице Первомайской, параллельно бывшей лечкомиссии, сохранились двухэтажные дома. До революции они были домами призрения или борделями. А если пройти вглубь этого микрорайона на улицу Лодочную, то в 30-е годы это местечко называлось Кашары. Там был ипподром и стояла кавалерийская часть. В 20-е годы в ней служил будущий маршал Жуков, вместе с ним служил в то время и мой будущий тесть.

В то время Минск заканчивался на Комаровке. Точнее, мы этот район называли Комаровскими болотами. Во время серьезных паводков нынешнюю площадь Якуба Коласа заливало так, что перебраться на другую сторону можно было только на плотах. Местные ребята зарабатывали на этом. В то время проезд в трамвае стоил три копейки, а за переправу на плоту они брали по пять копеек с человека.

За Комаровкой в районе нынешнего бульвара Шевченко и кинотеатра «Киев» были опытные поля сельхозакадемии. Но ветка трамвая из города проходила намного дальше — на грузовых трамваях из Колодищ возили торф на первую минскую электростанцию, она находилась в районе нынешнего цирка.

Мы бесплатно пользовались этим грузовым трамваем — подъезжали или до парка Челюскинцев, или до Колодищ для сбора грибов. Но по возвращении в город на самой окраине приходилось сходить и идти пешком: нагруженные торфом трамваи проверяли контролеры.

Школа, в которой я учился, и сегодня стоит на месте. Точнее, не сама 9-я школа, а красивое здание из красного кирпича на улице Кирова. До революции она была женской гимназией. До недавнего времени в ней располагался комитет по образованию Минского горисполкома, а после реконструкции здание отдано каким-то межгосударственным структурам. Оно находится напротив Михайловского сквера. Точнее, это была не школа, а школы.

В то время в Беларуси было четыре государственных языка: белорусский, русский, польский и еврейский, в то время мы не знали, что у евреев два языка — идиш и иврит. Моя мама была католичкой, поэтому отдала меня в польскую школу. Меня это никак не устраивало, я был единственным со двора, кто оказался в польской школе, и я с ревом добился перевода в русскую школу. Рядом с домом была и другая — «червяковка», в которой в то время преподавал будущий классик белорусской литературы Янка Мавр. На этом месте сейчас находится Главпочтамт. А за школой находилась неврологическая больница, директором которой, так называлась в то время должность нынешних главврачей, был Шульц. С его дочерью Ремой я учился в одном классе. Где они и что с ними стало, я не знаю. С нашего двора вышло три профессора медицины: я, невролог Гидкина, она была консультантом в лечкомиссии, профессор-хирург Кленский Сеня. Гидкина и Кленский после войны эмигрировали в США. С нашего двора и поэт-песенник Михаил Гольдман, более известный как Михаил Ясень, который написал «Венский вальс».

Раз в неделю с отцом я ходил в баню в Троицком предместье. Центральный рынок находился рядом с домом на пересечении улиц Кирова и Свердлова. На берегу Свислочи рядом с мостом со стороны, где дом с магазином «Панорама», была большая мельница, которую держали священники.

К началу школы мама из флага пошила мне что-то среднее между шортами и трусами и сшила брезентовую сумку для тетрадок и учебников, с большим ремнем, чтобы носить на плече, она застегивалась на пуговицу. С этой сумкой я проходил в школу три года.

Часов тогда ни у кого из нас не было. Мы определяли время по заводским гудкам. Гудок на заводах подавался в начале и в конце работы. В футбол играли самодельными мячами прямо на перекрестке улиц Кирова и Свердлова, мостовая была кирпичной, а постовой милиционер не обращал на это никакого внимания — за час по улице проезжали одна-две машины.

Когда началась война, я был в деревне у родственников в 30 километрах от Минска, меня туда отправили на каникулы. На 3-4-й день оттуда было видно, как горит Минск. Где-то через неделю за мной приехала мама, но возвращаться мне было некуда, наш дом разбомбили.

Семье пришлось перебраться на улицу Революционную в подвал. В Минск из деревни я вернулся к осени. Электростанция была разрушена, не было ни электричества, ни воды. К осени все это было отремонтировано, заработало радио и открылась школа на Революционной, проработала она всего два месяца — в здании школы немцы открыли госпиталь для офицерского состава.

Немцы стали предлагать работу, она давала возможность получать хлебные карточки. Отец пошел работать кочегаром на мясокомбинат, а меня отправили в «заразную» больницу, так немцы называли инфекционную больницу. Она располагалась там же, где и сейчас — на Кропоткинской. Немцы панически боялись эпидемий, для них слово тиф было приговором, в дома, где были тифозные больные, они никогда не заходили. По этой причине весь персонал инфекционной больницы состоял из местного населения. В Минске врачей хватало, мало кто успел эвакуироваться, в городе были профессора Клумов, Прилуцкий, Титов... Директором инфекционной больницы был назначен Сергей Прилуцкий, который до войны заведовал кафедрой судебной медицины Минского мединститута.

Моя должность называлась «помощник аптекаря». Задача была простой — расфасовать препарат против вшей, он назывался мылом «К» и был страшно вонючим. Через некоторое время бывшая заведующая кафедрой биологии доцент Евгения Густавовна Станкевич добилась разрешения на открытие «школы по уходу за больными». Учеников этой школы не увозили в Германию на работы, немецкие власти считали, что она готовит кадры для нового порядка.

Конечно, были и те, кто добровольно уехал на работу в Германию. Но я не сужу строго. Считаю, человек имеет право на слабость и отчаяние, но не на подлость и предательство. Все в то время у нас знали, что уровень жизни в Германии гораздо выше, чем у нас. Но мотив подобных поступков у многих был другой. Понимаете, одно дело, когда вас насильно увозят, и совсем другое, когда вы приходите в управу и изъявляете желание стать добровольцем. По приезде в Германию вам дадут совершенно другие условия, нежели если бы вас привезли насильно.

Три года в оккупации — это не жизнь, а выживание. Евгения Густавовна Станкевич после войны преподавала у нас в мединституте. Моя жена Инесса Ильинична на всю жизнь запомнила, что эта добрейшая женщина никогда не улыбалась. После войны мы были без вины виноватые, была такая строчка в анкете в советское время: «Находились ли вы на оккупированной территории во время войны». Меня, который был пацаном в то время, после войны «приглашали» в известные инстанции и требовали рассказать, как я работал на немцев. И приходилось оправдываться и молчать.

Как вели себя немцы во время оккупации? По-разному. Сначала они просто не замечали нас, они же считали себя победителями. Сдерживал и тот фактор, что они находились в столице. Репрессии и казни начались с осени 41-го года. Массовый террор начался после того, как партизаны взорвали гауляйтера Кубе.

Все акты устрашения они старались приурочить к нашим советским праздникам. Я иногда читаю много глупостей типа того, что в левом крыле Дома правительства стоял аппарат с газировкой и чуть ли не каждый минчанин мог зайти туда и выпить ее. В Доме правительства в левом крыле у немцев были центральные склады — продовольственный и промтоварный. Со стороны площади Мясникова была подведена железнодорожная ветка, по которой доставлялись грузы. Проспект в то время они переименовали, и назывался он гаупштрассе. А вся деловая жизнь города была за Западным мостом в районе улицы Московской. Туда свозилась вся неисправная техника, перебиралась и ремонтировалась. Я там сумел собрать себе велосипед.

Самый большой страх на минчан наводила смоленская СД, немцы для репрессий старались не брать местных жителей. В смоленской СД служили венгры и местные жители, которых немцы набрали. Они никого не щадили.

Я жил на улице Революционной и много раз видел, когда шли колонны евреев. Рядом с нами находилось минское гетто.

Если они шли просто в сопровождении полицейских, значит, их вели на работу. А если колонну сопровождали автоматчики с собаками, значит, вели на расстрел. Много раз видел, как мимо нас проезжали закрытые фургоны, из которых доносились голоса. В Минске все знали, что происходит с евреями. Их было очень много, постоянно приезжали составы из Европы. Этих евреев мы называли гамбургскими. Но чем мы могли им помочь? У нас в подвале трое суток жил мой приятель-еврей. Потом он от нас ушел. Немцы постоянно практиковали облавы с собаками. И если у кого-то находили спрятавшихся евреев, то всю семью здесь же расстреливали.

Листовки минских подпольщиков не попадались ни разу, а вот выходившая в подполье газета «Звязда» дважды попадала мне в руки – измятая, прочитанная многими людьми. Конечно, я ее читал, но в то время не было принято обсуждать прочитанное даже в семье.

Помню, как освобождали Минск. К вечеру 2 июля немцев в городе уже не было, они бежали. Наши войска к городу приближались очень быстро, так же быстро, как когда-то в 41-м его оставили. Город бомбили. У меня уже был печальный опыт, когда я попал под бомбежку советской авиации во время оккупации. Тогда одна из бомб попала в офицерский клуб рядом с Красным костелом, вторая в Дом правительства, а третья в наш дом на Революционной, но она не взорвалась, и немцы вызвали из гетто евреев, и те вынесли неразорвавшуюся бомбу на руках. К счастью, для всех все закончилось благополучно. 2 июля к вечеру горел Дом офицеров, оперный театр, немецкое управление торговли на Московской, называлось оно «Гандельгешефт Фюростленд» — серьезная тыловая организация немцев, снабжающая немецкие войска во время войны.

Я с другом на велосипеде выехал подальше от центра на татарские огороды. Сегодня это район проспекта Победителей, где стоит стела. В то время от улицы до Свислочи в этом месте находились татарские огороды. На улице Татарской в то время была мечеть, в советское время ее снесли, а улицу переименовали в улицу Димитрова – это за гостиницей «Планета». Рядом с мечетью находилось здание больницы для девиц легкого поведения на 15 коек и поликлиника, в 30-е годы это здание снесли.

Я с другом наблюдал, как горели склады в оперном театре и люди, пользуясь случаем, растаскивали все, что могли. А потом мы увидели советский танк, который остановился в центре, сделал несколько выстрелов и все. Мы поняли, что Минск освобожден.

Минск бомбили недели через две после его освобождения. Немецкие части, оказавшиеся в Бобруйском котле, сопротивлялись отчаянно. На железнодорожном вокзале в то время скопилось много санитарных составов – именно на них немецкие самолеты сбрасывали осколочные бомбы. Бомбили по ночам, эти бомбы издавали невероятный звук, доводящий до психоза. В ту ночь я вместе с военными развозил раненых по больницам. А потом была учеба в бобруйской фельдшерско-акушерской школе, где я проучился год, так как мне зачли годы учебы на курсах Станкевич, и в 45-м году я вернулся домой и поступил в мединститут.

Я не знаю ни одного города в мире, который бы восстанавливался с такой скоростью, как Минск. Был проведен первый послевоенный набор в мединститут в количестве 500 человек. Располагался мединститут в то время в полуразрушенном корпусе химического факультета БГУ, его сейчас нет, на этом месте станция метро. Первые два месяца мы не учились, а восстанавливали учебный корпус.

Общежитий в то время не было, единственным целым зданием в то время было второе здание химического корпуса, там и сегодня находится химфак БГУ. Две аудитории отдали под общежитие для студентов. Вы можете себе сегодня представить, что в одной аудитории находится 200 кроватей, и люди в ней живут? А в то время так жили первые студенты Минского мединститута…

Там я встретил будущую жену, мы вместе учились. После первого курса мне, как отличнику, выдали 300 рублей и отправили на турбазу в Ялту. Из Минска в Ялту мы доехали на товарняке, но какой это был праздник! Я тогда впервые увидел море и перекупался – Черное море в этом плане коварное – заболел ангиной. А ухаживала за мной Инесса. На последнем курсе мы расписались и вот уже 68 лет вместе.

Нам всегда было легко вместе. Один профессиональный круг, одни и те же люди, которые по жизни нас окружали и помогали. И одно горе — в семье было три профессора — отец, мать и сын. Но Дмитрия с нами уже нет. Он подавал большие надежды как ученый, был заместителем директора РНПЦ «Кардиология» по научной работе. Во время командировки в Японию он подхватил какой-то вирус, и спасти мы его не смогли…