Вот про побег из плена он рассказывал. Говорил, что теплушка была забита так, что пошевелиться было нельзя. Но он нашел еще несколько таких же ребят, с которыми решил бежать. На каждой платформе стояли автоматчики, в самой теплушке – плач, крик, но как только по вагону пошло: мол, пропустите, бежать будут, наступила тишина. И все старательно так перекручивались, выталкивали-проталкивали этих молодых ребят. И они в какой-то момент смогли выпрыгнуть из окошка...

Он же там, в лесу, всегда был в самом худшем свитере. Почему? Потому что часто погибал кто-то, хоронить надо. И он снимал с себя - а ему же всегда старались связать получше, потеплее. Так вот, он одевал свои вещи на того, кого хоронили. И опять ходил в старом свитере.

Это была такая боль... Он, даже когда на ее могилу приходил – это знают все Россоны, – он не уходил, повернувшись спиной. Он пятился по аллее – лицом к ней, спиной ко входу. Он считал, что виноват в ее гибели. Бабушка, его мать, была связной партизанского отряда. Ее пытали и расстреляли. Когда через сутки освободили Россоны, то все подпольщицы были уже расстреляны. И бабушка тоже. Когда их выкопали из общей ямы, папа смог узнать бабушку только по платью в горошек, настолько эти женщины были измучены. Конечно, надо было забирать родных в партизаны. Но всех забрать было невозможно…

Я думаю, что он был благодарен судьбе, что был у власти. Потому что, во-первых, это море, океан людей, интереснейших судеб. И во-вторых, это невероятные дела, которые можно делать. Его сестры рассказывали, что, когда они жили в деревне и ходили в школу, они его слушали, как сказочника. Он им рассказывал, какая будет в будущем жизнь: рассказывал и про интернет, и про телевидение – это в 30-е годы... Откуда он тогда это взял?!

Он был свободный человек. На одном из съездов - мы были тогда с ним, жили в гостинице "Москва"... Там был такой маленький номер, постоянно хлопали двери, звонил телефон. Помню, все время ношу чай, народ-народ-народ... И вдруг наступила тишина, абсолютная тишина: никто не приходит, не звонит телефон, мама тихонечко плачет. Папа курит. А потом оказывается, что он приготовил тезисы своего выступления, где было несколько позиций - что надо принципиально, категорически менять в стране. А тезисы сначала докладывали на Политбюро. И Леонид Ильич сказал: "Ну, Петя, ты, как всегда, прав. Все это правильно, но рановато. Давай через четыре года это обсудим". А папа считал, что не рановато или поздновато. Поэтому, вопреки указанию "рановато", взял и выступил. И вот после того, как он выступил, у нас в гостинице наступила тишина… Все ждали реакции. Напряжение было сильное, и вот через пару дней Брежнев к нему подошел, пожал руку и сказал: "Молодец, ты настоящий коммунист"... Тогда у нас снова застучали двери, зазвонил телефон, и все пошло своим чередом. Потому что это как на войне: если ты хочешь добиться победы, ты рискуешь.

Не любили его в Москве, я это очень хорошо знаю. Вот вам пример: Беларусь обеспечивала продовольствием, среди прочего, весь Северный флот, Ленинград и Москву. Мы поставляли туда и мясо, и молочные продукты, и другое. И вот однажды Брежнев – это я точно знаю – позвонил Машерову и сказал, что надо еще добавить в союзный фонд, Москве не хватает. На что Петр Миронович ответил: "Свой заказ я выполнил. И даже перевыполнил. Мой народ белорусский тоже кушать хочет". И он не выполнил просьбу Брежнева.

Мы, по крайней мере, не нуждались в колбасах. На вокзале был такой магазин, "Подкова", куда Петр Миронович однажды зашел вместе с замом председателя горисполкома по торговле и не нашел одного из 8 сортов колбасы. Он уволил зампреда.

В тот момент уровень жизни, конечно, заметно поднялся. Может быть, и за счет вливаний в эти заводы, которые активно строились в то время. Во-вторых, цены снизились. Я помню время, когда собиралось бюро горкома, где наказывали торговлю за то, что в каком-то магазине обнаружили лишь пять сортов колбасы. А должно быть, считалось, больше. И люди это чувствовали. Плюс его обаяние. Его обаяние, конечно, играло большую роль. У него всегда была такая добрая улыбка и желание не отказать человеку. Я не помню ситуации, чтобы он в этих толпах когда-нибудь прошел мимо, как это у нас происходит – пройдет и не заметит.

Ой, как он этого не любил! Он, конечно, брал эти конверты. И помогал. Но не любил, потому что это означало, что его система плохо работает. Он считал, что эти письма должны к нему доходить как положено. И когда мама или я к нему подходили, он всегда нас отчитывал. Говорил: "Неужели вы не понимаете, что, когда вы мне передаете из рук в руки, у меня нет официального права помогать".

Он умел как-то сглаживать, и людям это нравилось. Эта простота в обращении. Мне однажды довелось наблюдать его в Витебске. Как он говорил людям: "Ну, вы на меня не обижайтесь. Когда у вас плохо, я вас называю витебляне. А когда хорошо, витебчане". Там все в зале хохотали.

У нас на заводе тогда были две проходные: старая и новая. Мы думали, что он пойдет к новой – там, где стоит памятник Кирову. Там было все облагорожено, красиво. Выстроились, ждем... И вдруг кто-то говорит: "Смотрите!" А завод Кирова же совсем рядом с ЦК, и мы видим: идет один-единственный Петр Миронович, далеко позади, метров 15-20 за ним, идет охранник. И все. То есть он шел пешком, да к тому же к старой проходной. И мы вынуждены были всей этой свитой перебазироваться туда. Встретили его: "Петр Миронович, как же вы так?! Надо же было к центральной". А он говорит: "Зачем к центральной? Мы начнем с тылов".

Его отличие в том, что все, что он говорил, он претворял в жизнь. Если он ехал куда-то – на уборку, к примеру – он никогда никого не "чистил", как некоторые начальники, когда начальник приехал, "вздрючил" – и пошло... Он говорил очень спокойно. Никогда не повышал голоса. Не унижал...

Знаете, как говорили люди, которые с ним работали: вот другой начальник тебя отчитает – махнешь рукой, и ничего не хочется делать. А папа не то что отчитывал – он раскладывал все по полочкам. Если мы в чем-то были виноваты, он, бывало, посадит напротив и выложит все, что ты сделал не так. Дышать невозможно – кажется, лучше бы крикнул. Но при этом выскакиваешь из кабинета и бегом делать то, что надо.

Был один случай, когда он нас "ругал". У нас тогда не сложились отношения с главным архитектором города Григорьевым. И мы написали письмо Петру Мироновичу, которое подписали 20 с лишним человек, ведущих архитекторов, с просьбой убрать Григорьева. Но мы не учли, что в то время коллективные письма уже были непопулярны. И вот было поручено найти зачинщика. Нашли меня и Левина и вызвали на ковер. Приглашают на Бюро ЦК. Петр Миронович начинает ходить и говорить... И вот он нас распекает, что вот, как можно, не могли, что ли, прийти... Говорил-говорил, говорил-говорил, а потом подходит, приобнял за плечи и говорит: "Ну что, простим их?" – и улыбается. На том все и закончилось.

Мы же каждые выходные ездили всей семьей в Хатынь. Смотрели, как она строилась. Он нам показывал. А колокола тогда еще не работали автоматически, они качались от ветра. Очень сильное впечатление. А Курган Славы… Вы знаете, что он должен был быть через дорогу, внизу?

Когда начали сыпать Курган Славы, Петр Миронович отъехал в сторону Москвы, чтобы посмотреть, как он будет смотреться на подъезде к Минску. И увидел, что Курган "сползает" с магистрали. И он принял решение перенести его на правую сторону, чтобы он смотрелся на въезде более выигрышно. А уже было прилично насыпано, но он взял и переиграл. Архитекторы-специалисты, которые принимали участие в этом, этого не сделали, хотя это была их обязанность – грамотно разместить. А он сделал.

Нет, это была мама, Полина Андреевна. Это она заметила и сказала: "Как это твои помощники считали – вон же горочка. Чего это вы Курган внизу ставите?"

Ему хотелось, чтобы это было единственное в мире. Он даже посылал делегации к Сикейросу (Давид Альфаро Сикейрос - мексиканский живописец и муралист, участник коммунистического движения – Sputnik). Краски не должны были тускнеть. Это же открытый мемориал – все остальное выживет, а краски не выживут. Для него это было очень важно. Он говорил: "Как только я построю этот мемориал, могу умирать. Тогда я все сделал на этой земле, своей родной земле".

Помню, что левая рука у него была в двух местах сломана. Стоит милиционер, еще пара человек, и я спрашиваю: "Жив?" А мне говорят: "Он сказал: "Не трогайте шофера, он не виноват". Сам я не слышал этих слов. Но я говорю, как это было.

Это чистая вина сопровождающих. Были приказы МВД СССР и БССР, которые четко ограничивали скорость движения машин сопровождения: 120 км в час за городом и 90 км в час в городе. Они ехали с большей скоростью, чем было разрешено, соответственно, грубо нарушили это правило. Второе – разрыв между машиной сопровождения и "Чайкой" был настолько велик, что это не было похоже на кортеж. Более того, они не имели права сопровождать первое лицо в неокрашенной машине. Они нарушили все нормы. Наконец, там же был широкий перекресток – им надо было обеспечить проезд этого перекрестка. Кто-то должен был здесь стоять. Они и этого не сделали.

Не надо эти сказки про 120 км в час рассказывать. В деле, а я его все пролистала, написано: они ехали со скоростью 80 км в час. Это быстро? Это потом специально стали говорить. Для случайности слишком много нестыковок. Вот, к примеру, водитель этого грузовика должен же был выходить слева, а из машины выбрался через другую дверцу. После удара, обожженный, он выпал не из водительской, а из пассажирской дверцы. И вот вопрос: кто за рулем сидел? Понятно, что этот парень ни при чем...

В это же время из Москвы в Минск принимать дела у охранников ехала машина с сотрудниками девятого управления КГБ. Потому что на следующей неделе Петр Миронович фактически становился на место Косыгина, должен был вступить в должность председателя Совета министров. И с понедельника, соответственно, должна была работать совершенно другая система охраны, и достать его было бы невозможно. Так вот, они ехали и как раз попали на эту аварию. Это они остановили кран и растащили загоревшиеся машины. Если бы их не было, там бы все сгорело. На это и был расчет. Они мне это сами потом рассказывали.

Он бы не разбился, если бы был на своей бронированной машине. В "ЗИЛе", если ты только подумаешь нажать на тормоз, он уже разворачивается на 360 градусов. А "Чайка"… Если бы он не нажал на тормоз, может быть, успел бы выкрутить. Но если вы десятилетиями сидите на той, другой машине, что вы сделаете?! В экстремальной ситуации, когда у вас доли секунды?! И посадили же самого старшего, когда он уже уходил на пенсию. Притом что это была не его смена. А ему позвонили, сказали: выходи... Знаете, когда госбезопасностью в Беларуси занимался Цанава, он вызвал папу и сказал: "Ты должен под моим именем писать второй том "Истории партизанского движения Беларуси". Папа, естественно, отказался. И у нас, это мама рассказывала, стоял чемоданчик, каждую ночь ждали стука... И, думаю, это бы произошло, но Цанаву сняли. В 80-м была такая же ключевая ситуация, когда не пожалуешься и не расскажешь, потому он и был сосредоточен.

Минчане же уже начали негодовать. Как же так?! Три года Брежнев не может найти время, чтобы вручить звезду. И подбирает момент, когда вручают вторую звезду Героя уже социалистического труда Машерову. Причем вручают не в Кремле, как всегда, а Брежнев приезжает в Минск и вручает в кабинете...

Я присутствовал на торжественном заседании в оперном театре. Сидел во втором ряду. И видел, как Леонид Ильич никак не мог прикрепить… Беда уже, возраст, никуда же не денешься. И еще, когда он сидел, говорил своему помощнику: "Что мы здесь сидим? Где мы?" Помощник говорит: "Мы вручаем звезду Героя городу-герою Минску". А он: "Поехали отсюда". И после этого церемонию скомкали.

Он не ехал из-за здоровья. С Леонидом Ильичом папа был в очень хороших отношениях. Он же был из команды Брежнева. Я всегда ему сама набирала номер Леонида Ильича. Тот звал его Петей. Папа очень его уважал, потому что это был умнейший человек. Сейчас пытаются смеяться над тем, как он разговаривал. Так у него же ранение в челюсть было во время войны! Грех смеяться над этим. А, естественно, с возрастом все усугубляется. Когда он стал стареть, были какие-то недопонимания... Но вы поймите, что власть – это не один человек.

Сурганов же погиб просто потому, что они с отцом поменялись машинами. Они провожали Рауля Кастро на отдых в Пущу. И мама была, они возвращались кортежем. А у Сурганова было очень плохое настроение. И на заправке он говорит: "Ты еще не заправился, Петя. Давай я поеду вперед, побуду хоть раз на твоем месте". И его автобус ждал точно так же, как потом папу. Он разбился насмерть. И даже после этого система сопровождения первого лица не была изменена.

Его же останавливали в аэропорту, не пускали. Ведь никому не разрешили приезжать. Ослушались Терешкова и Гришкявичус, он сказал: "Я поеду, похороню своего друга, а потом снимайте меня"... А так на прощание никто не приехал – было указание, но это уже не Брежнев. Забудьте о нем в эти годы...

Очередь из людей начиналась у сквера на Свердлова, тянулась вдоль площади мимо зданий горисполкома, университета под мост, затем по улице Бобруйской огибала здание пединститута и поворачивала к Дому правительства. Но люди шли и с другой стороны, толпились у трамвайной линии. Мы перегородили им путь трамваями – так они трамваи начали раскачивать. Тогда я дал команду: подогнали грузовики, поставили задними бортами к трамваям, чтобы не дать их опрокинуть. Но самым опасным местом оказалась улица Мясникова. Там от Немиги до площади Мясникова собралось столько народа, что пришлось снять оцепление с площади Ленина возле горисполкома и перенаправить туда. Мы избежали жертв.

О мелиорации. А причем тут он? Так посчитали ученые. Он же не мелиоратор, хотя он и читал, пытался вникнуть, но не мог же он быть специалистом во всех областях! Он очень переживал. Хотел исправить, но не успел.

Он же до войны математику и физику в Россонах преподавал на белорусском. Слышала воспоминания его ученицы, уже старушки, ей где-то за 80, которая отчеканила на белорусском языке закон Архимеда... и добавила: "Все, чему он нас учил, помню до сих пор". И это на белорусском. После войны он говорил с большим акцентом. А вы же знаете, как к этому акценту относятся, и он старательно – перед зеркалом – учился говорить медленно и без акцента. Потом прошло время, был какой-то юбилей Беларуси, и вот он решил доклад сделать на русском, а приветствие – на белорусском. И когда после выступления он спросил: "Ну как?", я ему сказала: "Папа, все хорошо, но никогда больше не говори по-белорусски. Ты просто на русском произнес белорусские слова". Это уже был не белорусский. Все ушло – "дз", "ч"...

Папа говорил, что Быков – это наше национальное достояние. Нас не будет, а Быков будет. О Беларуси будут знать по Быкову. Вот за этим самым столом говорил, когда ему кто-то начал жаловаться, что Быков что-то не то написал. Он также говорил и о "Песнярах".

Когда переименовали проспект, помню, какая была гроза, как все возмущались. А потом, когда все остыли, я подумала: а вот если бы я пришла к папе и сказала: "Папа, представляешь, а твой проспект переименовали, проспектом Победителей назвали". Мне кажется, он бы сказал: "А что, моим именем называли проспект?! Ой, спасибо людям"... Он же как рассуждал – помню, мы шли тогда около ЦК: "Ну вот что меня все хвалят, говорят, что я какой-то особенный, - со смущением говорил. - Я обыкновенный. Надо восхищаться талантами. Вот считается, что мы обычные – это норма, а может, это не норма. Может, гениальность – это норма. А я просто честно работаю. И честно живу.